[Sonetka]

Решила разобрать на компе папку "фики". сколько я там всего нашлаа....

Вот один из потрясающих фиков. Лилли/Джеймс, ангст.... Автор - Ренши Люцифер

Глазами грязнокровки

Пролог


Название: Глазами грязнокровки
Автор: Renshi Lucifer
Жанр: drama/angst c элементами dark romance
Пейринг: Лили/Джеймс
Рейтинг: R
Саммари: В те времена, когда Альбус Дамблдор только недавно занял пост директора Школы Чародейства и Волшебства Хогвартс, понятия терпимости и взаимопомощи считались почти кощунственными. Элитное общество неохотно принимает в свои круги чужаков, и в те годы магглорожденным волшебникам не приходилось рассчитывать на сочувствие со стороны своих чистокровных сверстников. Легко ли это – выжить?
Предупреждения: Lily’s POV, strong language, violence, mature sexual themes.
От автора: прощу прошения у всех шипперов Thorn and Buck, но, родившись в моем воображении, эта идея никак не хотела меня покидать, вынуждая вашу покорную слугу написать это. Я верю, что отношения родителей Гарри были намного более светлыми и чистыми, и Ремус Люпин вовсе не согрешил против истины, рассказывая правду об их отношениях в «Ордене Феникса». Но это – альтернативный вариант развития событий, который мог бы иметь место в условиях, подобных тем, что были в Хогвартсе до «реформ» Дамблдора.
Дисклеймер: герои не мои, а Роулинг. Я лишь взяла их во временное пользование)


Я ненавижу их.

Ненавижу за то, что они лучше меня. Ненавижу потому, что понимаю всю несправедливость подобного утверждения. Они не лучше меня. Они богаты, они знатны – да, но они не лучше меня. А, может быть, и хуже.

Они презирают меня. Презирают за то, что я другая. Для них я пришелец из иного мира, глупая, странная Лили. Лили, чья одежда насквозь пропахла коровьим навозом, Лили, выросшая в семье бедного фермера.

Мой отец сидит в тюрьме. Он осужден пожизненно, потому что шлюха, которую судьба заставила меня называть мачехой, толкнула его на убийство. Он носит свою полосатую робу заключенного, а она ездит на шикарных автомобилях своих любовников и пахнет дорогими духами.

Могила моей матери заросла травой. Три раза в год я привожу ее в порядок, работая до кровавых мозолей на руках, но каждый раз все возвращается на круги своя. Такова судьба.

Моя сестра живет в пансионе при церкви. Она молится господу за души отца и матери, и за мою, оскверненную дьявольским даром, душу.

Я не просила об этом проклятии. Я не хотела воспламенять предметы парой слов, я не хотела летать на метле, как мерзкая ведьма. Мой дар – мое проклятие – лишил меня возможности говорить с Богом, сделав меня отвратительной язычницей. Я не могу прийти в церковь, я не могу преклонить колени перед алтарем – я не могу исповедоваться, ибо я грешна до мозга костей, грешна с первого до последнего вздоха.

Я отвратительна.

И то чистилище, куда господь поместил меня, еще раз убедило меня в его великодушии. Ведь если бы я могла решать – я бы предпочла умереть, пронзенная его святой молнией. Я грешница, но я не могу раскаяться, как Мария Магдалена. И каждый день я плачу кровавыми слезами, плачу от боли и бессилия, ибо я не могу отвергнуть тот дар – проклятие – которым меня наградило – прокляло – небо.

Моя кровь грязна, словно весь тот навоз, который я убираю на родной ферме, разлился по моим венам, смешавшись с теплой, алой кровью. Я поганая мразь – и я осознаю это.

Но я ненавижу их, когда они произносят эти слова.

Ибо они не имеют права – они не могут осуждать меня – они, отвергнувшие Бога и отдавшиеся во власть языческой магии. Магии наших первобытных предков.

Они животные – темные в своем неведении. Ими движут низменные, отвратительные желания, и они отдаются им с той страстью, которая свойственная заблудшим душам.

Но я не мессия, я не избрана, чтобы нести свет. Я темна и порочна, я грязна и презренна – и я лелею свою ненависть, готовую вырваться наружу тысячей кровавых молний.

Учителя любят меня – ибо я внимательна и старательна. Я учусь – только там я нахожу забвение и успокоение. Мне доставляет странное удовольствие натирать кровавые мозоли на пальцах, переписывая очередное эссе на семьдесят дюймов лишь потому, что буква «а» в последней строчке недостаточно четка. Я учусь со свойственным мне самоотречением – и мне все равно, что темные круги никогда не исчезают из под моих глаз. Мне все равно, что я порою шатаюсь от усталости – но только так я могу не замечать их.

Однокурсники меня презирают. Им противно, что мерзкая грязнокровка касается тех же предметов, что касаются они, что она есть ту же еду и спит в такой же постели. Им неприятно ступать по тому же каменному полу, по которому прошла я – ведь за мной остается грязный след.

И они бояться испортить себе репутацию, заговорив со мной.

«Пять баллов Гриффиндору» - как ужасно это звучит, если эти баллы получила Лили Эванс.

Мерзкая грязнокровка Эванс.

Но я сильная.

Как цветок, выросший среди грязи и нечистот – я поднимаю голову после каждого дождика. И я не сдамся.

Они презирают меня за то, что я грязная.

Я ненавижу их за то, что они чистые.

И когда-нибудь, я позволю этой ненависти выйти наружу.

Когда-нибудь, я залью эти серые камни их кровью – их мерзкой, чистой кровью. Теплой кровью.


1. Каждый сверчок - знай свой шесток…


Я бы предпочла быть невидимкой. Я бы согласилась стать бесплотной тенью, как бедняжка Миртл, купающаяся в грязной воде сломанного туалета для девочек. Я была бы готова…

Лишь бы они не видели меня, не замечали меня, не обращали на меня свои взоры, затуманенные отвращением. Лишь бы они не морщили носы всякий раз, когда я прохожу мимо. Лишь бы…

Но директор сделал меня старостой. И это послужило последней каплей, переполнившей чашу их презрения.

Нет, я не могу произнести ни одного осуждающего слова в адрес директора Дамблдора – он святой человек. Если бы он не отверг Бога, я бы попросила Петунию молиться за него. Она бы согласилась – лишь молитва способна загладить все прегрешения нашей распутной семьи. Молитва и кровь. Моя грязная кровь, ставшая причиной всего.

Моя сестра – единственная, кто смог сохранить чистоту в нашем отвратительном мире. И я восхищаюсь ею – она тверда в своей святости, она не оступится, она не будет беспрестанно скользить вниз – как скольжу я, отмеченная дьяволом Лили.

Я не знаю, почему директор выбрал меня из десятков претендентов – детей богатых, влиятельных родов, в чьих венах течет чистая кровь. Возможно, он хотел испытать меня – не воспользуюсь ли я властью в своих целях. Но даже если бы я хотела – я не могла.

Или же он решил, что я способна быть старостой. Я, аккуратная и терпеливая, я, послушная и молчаливая, я, которую так презирают они.

Они впитывали презрение ко мне с самого первого глотка школьного воздуха. Даже первокурсники – они дразнили меня и издевались надо мной. Они демонстративно отказывались выполнять то, что говорила им грязнокровка.

А мои сверстники – они были оскорблены. Их задело то, что мерзкая грязнокровка оказалась в чем-то лучше их – ведь это противоестественно, это отвергает все законы природы – я не могу быть лучше.

Они рвали мои книги и конспекты, они обливали водой и тыквенным соком мою постель, они приказывали домовым эльфам портить мою одежду, они плевали в мою тарелку… Я не могу и не хочу вспоминать все то, что мне пришлось вытерпеть. Я не хочу думать о тех долгих часах, которые я провела в слезах. Сколько ночей я беззвучно плакала в подушку – плакала от боли и унижения, не позволяя ни одному всхлипу вырваться из моего воспаленного горла. Я могла разбудить своих соседок – тех, кому выпало несчастье жить вместе с грязнокровкой. И тогда они бы отомстили мне за это унижение.

И я не позволила своей ярости ни на мгновение овладеть мною. Я не совершила того, о чем мечтала. В моих снах – красно-черных снах – я убивала их, я купалась в их чистой крови – мерзкой, отвратительной крови бездумных животных. Я шла по залитым кровью каменным плитам, и я плевала на камень, ставший их надгробием.

Но в реальности – в ужасной, блеклой реальности – я не пошевелила ни пальцем. Я боялась. Я была слабой. И я всегда буду слабой.

А потом я стала старостой школы. Директор вновь выбрал меня – выбрал из четырех претенденток – четырех умных, способных, чистокровных девочек. Я стала… первой магглорожденной старостой школы в истории Хогвартса. Я осквернила память Салазара Слизерина, Ровены Рэйвенкло, Хельги Хаффлпафф и Годрика Гриффиндора.

И мои мучители не преминули мне отомстить.

Моим напарником – вторым старостой школы – стал Джеймс Поттер. Тот самый Поттер, которому я имела глупость возразить… которого я попыталась призвать к порядку – пользуясь данной мне властью старосты. Я просто попыталась оправдать доверие, оказанное мне директором. Но я лишь сама вырыла себе могилу.

Я помню, как он притворно возмутился, упомянув, что никогда не называл меня грязнокровкой. Конечно, его взгляд никогда не останавливался на мне дольше, чем требовалось для того, чтобы изобразить тошноту. Тошнотворная Эванс, над которой так весело бывает издеваться. Мерзкая староста Эванс.

А теперь я была обязана делить обязанность старост школ с ним. Но я никогда не осмеливалась заговорить с Поттером. Я молчала и делала все сама.

А Джеймс всегда ограничивался парой слов в мой адрес.

«Заткнись, Эванс. С**бись, Эванс»

И я затыкалась. И с**бывалась. Я не могла возразить – моя гордость молчала, стесненная страхом – отвратительным липким страхом. Я боялась их. Я боялась его.

У меня было свое убежище в этом адском вертепе. Место, где я пряталась от всех и всего. Место, где я плакала во весь голос, не боясь быть услышанной и «наказанной». Место, где я молилась. Шепотом молилась Богу, отвернувшемуся от меня.

Забытая и неудобная ванна на последнем этаже, которой никто не пользовался, стала моим последним прибежищем. Днем или ночью – там всегда было тихо и темно – пока я не включала теплую воду, и шум падающих капель не заглушал мои рыдания. И пусть мне приходилось всякий раз пересекать почти весь замок, чтобы попасть туда из башни Гриффиндора – я никогда бы не смогла вымыться там же, где мылись мои утонченные соседки.

И я шла по темным ночным коридорам в старом вытертом халатике, который я всегда надевала после ванны. Я не была и не хотела быть красивой. Я стремилась быть незаметной, несуществующей. И я всегда заплетала свои густые волосы в косы, чтобы скрыть их отвратительный рыжий цвет. Цвет ржавчины. Поганая, ржавая грязнокровка.

Вот уже вторую неделю у меня задерживаются месячные. Я ненавижу их, ненавижу вид и запах собственной крови, ненавижу темные пятна на простынях, которые так трудно отстирываются. Ненавижу презрительное перешептывание своих соседок, когда они застают меня за этим занятием.

Но сейчас эта задержка раздражает меня. Потому, что это значит, что они – они – все же смогли довести меня. И мое собственное тело – мое молодое, полное сил тело – предает меня.

Я нервничаю. Мне плохо и больно – меня тошнит, и ноющая боль внизу живота никак не хочет проходить. Я почти плачу – от этой тупой, бесконечной боли.

Я иду по темным коридорам, где никто не может меня найти. Иду, осторожно ступая по холодному каменному полу, – стараясь не шуметь - как церковная мышь, за которой охотится белый хозяйский кот.

Я шепчу пароль портрету, охраняющему вход в гостиную, и Полная Леди впускает меня. Первокурсники пытаются наслать на меня модное в этом семестре заклятие, но они слишком малы для подобных штучек. И я, наконец, подхожу к дверям своей комнатки.

Меня останавливает стон – странный стон, не похожий на стон боли, и я замираю. Чуть приоткрыв дверь, я наблюдаю за Эммелиной Вэнс и молодым человеком, которого я вижу со спины и не могу узнать. Я наблюдаю за их ритмичными движениями, и волна отвращения накрывает меня. Меня снова тошнит – это мерзко и грязно – то, что я вижу – отвратительно.

Я вижу, как стройные ноги Эммелины сжимают бедра молодого человека, слышу их затрудненное дыхание – и это, как бы противно это не было, завораживает меня. Наверное, я непристойно пялюсь на них, но я не могу отвести взгляд.

Когда ее взгляд, затуманенный, словно в наркотическом трансе, останавливается на мне, я густо краснею. Я чувствую, как краска разливается по моему лицу, как горят щеки, и я непроизвольно прижимаю холодные ладони к скулам, пытаясь совладать с охватившим меня смущением.

-- Бл*дь, Эванс, - задыхаясь, произносит Эммелина. Ее губы припухли, лицо покрыто потом, а волосы спутаны – она больше не кажется мне красивой, как обычно. Она выглядит грязно и непристойно, и я удивляюсь, что такое аморальное создание может кому-то нравиться.

Ее молодой человек оборачивается, и я с ужасом узнаю Джеймса Поттера. Он смотрит на меня, чуть прищурившись, и я вспоминаю, что у него плохое зрение. Но он видит меня, замечает, как я покраснела. Насмешка искажает его губы, когда он произносит:

-- Закрой пасть, Эванс, не закапай пол слюнями.

Я машинально подношу руки к подбородку и слышу язвительный смех Эммелины.

-- С**бись отсюда, - приказывает Поттер, и я поспешно выбегаю из комнаты, хлопая дверью.

Вслед мне раздается взрыв безудержного веселья, и я понимаю, что вновь дала им повод издеваться надо мной.

Мне стыдно – жгучий стыд переполняет меня до краев. Я мерзко пялилась на них – Поттера и Вэнс – пялилась на то, как они следовали грязным животным инстинктам.

И я выбегаю прочь из гостиной, прижимая ладони к горящим щекам – я бегу в свое укрытие, чтобы остаться там до утра – я хочу оттянуть неминуемую расплату за сегодняшний проступок.

Я чувствую себя униженной, словно измазанной грязью. И я ощущаю себя грязной. Грязь покрывает меня всю.

Я откручиваю кран и набираю воды в раковину. Я опускаю голову в ледяную воду, задерживая дыхание до тех пор, пока не начинает жечь в легких. И пусть из носа пошла кровь – я повторяю это еще и еще, пытаясь смыть ту грязь, которая, казалось, плотно въелась в мою кожу.

Пытаясь забыть…

Мне хочется заплакать – но у меня нет слез. И я кричу – громко, отчаянно – выплескивая в этом животном вопле все свои чувства.

И эхо повторяет мой безумный крик, тысячи раз отражая его от низких сводов замка.

2. Молитва Господня


Я привыкла планировать свою жизнь на много дней вперед. Я всегда любила знать, с чем мне предстоит столкнуться. Я привыкла готовиться к битве, долго и упорно собираясь физически и морально, теша себя несбыточной надеждой на возможную победу.

Я пыталась предсказать, как они – они – поведут себя завтра, и как я, наконец, отвечу им. Я сотни и тысячи раз ставила их на место резкими, остроумными, ироничными ответами – но эти сотни и тысячи существовали лишь в моем воображении. На самом деле я не сказала ни слова.

Я всегда была наблюдателем – я следила за ними со стороны, как губка впитывая увиденное – я знала, что тот, кто владеет информацией – правит миром. Если бы мне представился шанс – я бы составила на них множество уголовных дел, подобно тому, что было заведено на моего отца. Я знала о них почти все.

Я знала, о чем шепчутся мои однокурсницы, знала, как они ненавидят друг друга, скрывая истинные чувства под маской напускного дружелюбия. Формально они ненавидели только меня, но фактически – они точно так же ненавидели ту же Вэнс, которой повезло стать последней пассией Поттера. И все, что они говорили мне в лицо, могло быть точно так же адресовано ей.

Если бы не было меня – они бы набросились друг на друга.

Мой взгляд постоянно останавливался на Эммелине, и я не могла не вспоминать то, чему стала случайной свидетельницей. Я вновь и вновь видела ее иной – не гордой и красивой, не злобной и презрительной – я видела ее слабой и грязной, и волна горького, тошнотворного отвращения переполняла мою душу.

Это было мерзко, и я не понимала, почему они – они – так стремятся к этому, к удовлетворению своих низменных потребностей. Это выглядело отвратительно, и это было отвратительно, и грязно, и это было богохульством – они нарушали одну из важнейших заповедей господа. Они были грешны до мозга костей – и при этом они считали себя лучше меня.

Я знала, что расплата обязательно настигнет меня. Бог не мог оставить этого так – я бесстыдно пялилась – пялилась – на совокупляющихся Поттера и Вэнс, и я была не в силах заставить себя отвернуться. Я знала, что господь не позволит мне стать грязной язычницей, я знала, что он даст мне шанс искупить содеянное.

И когда Вэнс и ее подруги загнали меня в угол в темном коридоре на полпути в Большой зал, я испытала странное облегчение. Бог не покинул меня.

-- Если ты только попробуешь настучать кому-нибудь из преподавателей о том, что видела вчера, грязнокровка, ты об этом пожалеешь, - прошипела Вэнс.

В своем воображении я впивалась ногтями в красивое лицо Эммелины, я разрывала ее белую кожу, и теплая, липкая, алая кровь стекала по моим пальцам. Я вырывала ей глаза – ее красивые, темные глаза, окаймленные угольно-черными ресницами, и вместо этих глаз на ее лице зияли кровоточащие дыры – пустые дыры, такие же пустые, как ее душа. Я вцеплялась в ее шею и со всей силы дергала – пока ее позвоночник не ломался, разорвав кожу, и я видела белые диски костей. Я терзала ее тело, причиняя ей максимум боли – я готова была даже взять на себя этот грех, лишь бы знать, что она мертва.

Но на самом деле я молчала. Просто молчала, глядя в пол.

-- Ты поняла, сука?

Я лишь кивнула, проклиная себя за эту слабость.

-- Бл*дь, да ты завидуешь мне, - рассмеялась Эммелина. – Маленькая сучка Эванс хочет, чтобы ее вы**ли!

Она развернулась и ушла, уверенная, что я так и останусь стоять в этом темном коридоре. Ее подруги презрительно хмыкнули, глядя на меня, как на мерзкого, извивающегося дождевого червя, и последовали за ней.

А я дрожала – от бессильной ярости и разочарования. Мне было плохо – мне было мерзко, и я чувствовала себя грязной. И я ужаснулась, на мгновение представив себя на месте Эммелины там, в спальне девочек, под Поттером.

И вздрогнула – ибо мысль материальна.

Вечером того же дня наш завхоз попросил меня переписать ветхую картотеку. Он любил меня за послушность и аккуратность – я писала четким, ровным, каллиграфическим подчерком, и никто, кроме меня, не справился бы с этим лучше.

Я иду к гостиной со стопкой чистого пергамента в руках. Я почти падаю от усталости – я не могла сомкнуть глаз всю ночь, свернувшись клубочком на каменном полу ванной – мне было холодно и неудобно, и живот болел, напоминая мне, что со мной что-то не в порядке.

Я сталкиваюсь с Поттером в темном переходе, заросшем паутиной – я всегда хожу теми путями, где реже всего можно было встретить их. Но сейчас эта предосторожность оборачивается против меня.

-- Эванс.

Он пьян – я чувствую сильный запах огневиски, и мое горло сжимает от отвращения. Я дрожу – дрожь сотрясает мое тело – и липкий страх сковывает меня, опутывает мои мысли цепкой белой паутиной. Я судорожно пытаюсь вспомнить слова молитвы.

«Отче наш, сущий на небесах...»

Поттер толкает меня к стене, я не могу сопротивляться – покорная и безучастная. Часть моего сознания пытается верить, что он хочет лишь ударить меня – ударить мерзкую грязнокровку. Но вчерашняя сцена снова и снова всплывает в моей памяти – и мне становится дурно от одной мысли о том, что может произойти.

«…да святится имя Твое…»

-- Эванс, - хрипло повторяет он, словно хочет что-то вспомнить.

«…да приидет Царствие Твое…»

-- Бл*дь.

Его руки касаются моего тела – я ощущаю их лихорадочный жар даже сквозь ткань мантии.

-- Бл*дь, Эванс, ты что – больна? – наконец спрашивает он.

Меня бьет дрожь – я хочу ответить, но не могу сказать ни слова.

«…да будет воля Твоя и на земле, как на небе…»

Он встряхивает меня.

Я ощущаю, как теплая кровь стекает по моим бедрам, и понимаю, что у меня, наконец, начались месячные. Меня тошнит.

«…хлеб наш насущный дай нам на сей день…»

Темнота скрывает от меня его внезапное движение, я и не могу увернуться, когда его губы касаются моих губ.

Мне неприятно это ощущение, и я пытаюсь вырваться, но мое испуганное, дрожащее тело повинуется каким-то животным инстинктам, и я почти невольно размыкаю губы.

«…и прости нам долги наши…»

Это отвратительно – дико и отвратительно, но где-то в глубине сознания я понимаю, что это доставляет мне своеобразное удовольствие.

В темноте я не вижу Поттера, и мне кажется, что я одна – одна в едкой, удушающей мгле – и меня целует что-то неживое, мистическое.

И я отдаюсь этому чувству, как бездумное животное…

«…как и мы прощаем должникам нашим…»

И я хочу, чтобы это закончилось. Чтобы это прекратилось. Чтобы это не было правдой. Чтобы я открыла глаза и проснулась в своей постели, дома…

Хотя у меня нет дома… Я всюду чужая. Я отмечена дьяволом.

И дьявол сейчас владеет мною.

И я отдаюсь дьяволу…

«…и не введи нас в искушение…»

Я отстраняюсь – шарахаюсь – прочь от Поттера. И прежде, чем я успеваю осознать, что я делаю, я задаю вопрос, который мучил меня все эти ужасные мгновения:

-- Почему?

И я пугаюсь звука своего же голоса. Меня удивляет свой хриплый шепот – он словно бы чужой, не принадлежащий мне – будто бы это спрашивала не я, а овладевший мною дьявол.

И мне не нужен ответ – я его знаю. Он пьян. И это все объясняет. Здесь нет «почему» и «если» – здесь есть только это. Он не до конца осознавал – кто я. И Поттеру было все равно.

Я вырываюсь и бегу назад по темным коридорам. Я петляю и поворачиваю – хотя никто не преследует меня. Я бегу до тех пор, пока не начинаю задыхаться.

И тогда я падаю на каменный пол.

Я грязна. Теперь я грязна так же, как Эммелина Вэнс. И моя теплая грязная кровь медленно стекает по моим бедрам, пропитывая мою мантию.

Но Бог избавил меня от худшего.

И только сейчас я понимаю это.

И заканчиваю молитву, которую произносила там, в удушающей тьме:

-- … но избавь нас от лукавого. Аминь.


3. Волчий капкан


Он смотрит на меня. Нет, он пялится – пялится – на меня.

И я не в силах поднять глаз – я не хочу встречать его взгляд, я боюсь прочесть там что-то большее, чем обычное презрение. Мне стыдно, и я ненавижу себя. Ненавижу себя за то, что на мгновение поддалась слабости собственного тела, позволила животным инстинктам завладеть моим разумом.

Я не должна была подчиняться. Я должна была кусаться и царапаться – я должна была сопротивляться и вырываться – я должна была бежать так быстро, как я только могла. Я должна была…

Но я опять поддалась своей слабости. Я опять проиграла. И теперь он пялится на меня.

И я не знаю почему. Я не знаю зачем. Я не могу понять – и это хуже, чем что-либо другое. Я ненавижу неопределенность.

Звенит звонок, и я начинаю медленно собираться. Я слышу истерический смех Эммелины, слышу громкий голос Блэка – и не могу разобрать слов. Не хочу разбирать слов. Потому, что они опять говорят обо мне. О мерзкой грязнокровке.

Я складываю пергаменты – осторожно, чтобы не смазать еще не высохшие чернила. Мои руки испачканы черными брызгами – темные пятна на смуглой коже – как грязь. Та самая грязь, которой я должна быть пропитана до мозга костей.

Я поддалась. Вчера я уступила. И мне плохо – мне мерзко и больно, и мне приятно. Мне приятно от воспоминаний о той дикости, о том нереальном и невозможном состоянии, в котором я находилась вчера. Я не была собой, и Поттер не был Поттером – мы растворились в темной мгле, и я была одна. Одна, и мои чувства были обострены до предела. И чувствовала – чувствовала каждой клеточкой своего тела. И темная густая кровь стекала по моим ногам.

Я жду, пока они уйдут. Я знаю, что они уйдут – сейчас время обеда, и они не могут пропустить его. Они – не я, им не надо ждать самого последнего момента, чтобы наскоро перекусить, потому что иначе мне бы не хватило сил досидеть до конца занятий.

У меня еще много времени – и я не буду больше думать о том, что было. Я не должна думать об этом. Я не могу думать об этом. Мне противно оттого, что чувство, охватывающее меня при этом воспоминании, не просто отвращение. Это не отвращение. Это отвратительное удовольствие. Это отвратительная неудовлетворенность.

Но он не уходит. Он ждет чего-то, и Блэк, как голодный пес, пристально смотрит на меня. И я понимаю, что сейчас он – Поттер – подойдет ко мне. Я чувствую это каждой клеточкой своего тела – и мне страшно. И мне противно. И я не могу не вспоминать ту удушающую тьму, окутывавшую нас. Не могу…

И мне страшно при одной мысли о том, что Эммелина и ее подруги сделают со мной, если они узнают. Узнают о том сумасшествии. Узнают о том, что я сдалась. Узнают о том, что он…

И он действительно подходит ко мне. Я пытаюсь проскользнуть мимо него, но он резко и грубо удерживает меня за руку. И мне больно. И я опять вспоминаю.

Эммелина и девушки наблюдают за нами. Насторожено, пристально, словно опасаются чего-то. И я невольно краснею. И отворачиваюсь. Смотрю в пол.

-- Эванс.

Я ненавижу свою фамилию, когда ее произносит он. Когда ее произносит Поттер. Это хуже, чем привычное «грязнокровка». В его устах «Эванс» равно «мразь».

Меня сотрясает дрожь, и Поттер не может ее не чувствовать. Его рука все еще удерживает меня, мешает мне убежать, спрятаться, спастись. И мне страшно, мне дико, до ужаса страшно – мне хочется кричать, кричать от бессилия, как раненому животному, попавшему в капкан.

-- Библиотекарша говорит, что какая-то сука повадилась пи**ить книги из Запретной Секции.

Его голос абсолютно спокоен. Он всегда уверен в себе, до безумия уверен в себе. И мне хочется, чтобы своей чертовой битой загонщика он снес себе полчерепа. Чтобы он не мог больше смотреть на меня. Никогда.

-- Разберись с этим, Эванс.

И Поттер отпускает меня. И я, наконец, решаюсь поднять взгляд.

Он смотрит на меня. Мерзко, грязно – так, как Блэк сегодня утром смотрел на третьекурсницу из Рэйвенкло. И это хуже, чем очередное издевательство. Это отвратительней.

-- Почему я? – негромко спрашиваю я.

Мой голос дрожит. Мне до безумия страшно.

-- Потому, что ты гр***ная староста школы, Эванс. Потому, что это твое дело.

И я киваю. Я сдаюсь. Пусть я не знаю, что мне делать – я не буду спорить с Поттером. Я не могу спорить с Поттером. Я до умопомрачения боюсь Поттера.

И мне хочется кричать – хочется дать выход переполняющим меня чувствам. Хочется выплеснуть свою агрессию.

А Поттер поворачивается и выходит из класса. И Блэк, презрительно покосившись на меня, уходит вместе с ним. И Эммелина с подругами уходит вслед за ними.

А я вновь бессильно падаю на скамью.

Я боюсь. И боюсь, что мои страхи станут явью. Боюсь, что моя жизнь превратится в бесконечный кошмар.

Я слышу их голоса – их громкие голоса - они говорят обо мне.

-- Меня блевать тянет всякий раз, когда я вижу лицо этой вонючей грязнокровки, - Вэнс. Громкий и резкий – некрасивый голос Эммелины Вэнс.

Я вспоминаю, как она говорила тогда – когда я застала ее и Поттера – она задыхалась. Почти задыхалась. И мне жаль, что она не задохнулась совсем. Что она не захрипела, не начала хватать ртом воздух, а потом не посинела и не упала, безжизненная и навеки молчаливая. Если бы она умерла – ее язык бы распух и заполнил весь ее красивый рот. И она не смогла бы больше говорить. И я никогда бы не услышала ее резкого и злого голоса.

-- Она так смотрит на нас, и крестится. Правда крестится, - это Джонс. Тихий, мелодичный голос Гестии Джонс.

Развратной Гестии Джонс. Ее я тоже хочу видеть мертвой. Хочу, чтобы Блэк впился ей в горло своими сильными челюстями. И набросился на нее так же жадно, как он набрасывается на еду. Как голодный пес. Огромный, дикий, злобный пес. А ее теплая кровь капала бы на пол крупными каплями. И я чувствовала бы ее запах – чуть сладковатый запах ее теплой крови.

-- Вы**ать ее надо, - хмуро замечает Вэнс. – Чтоб заткнулась раз и навсегда. И подохла.

-- Вы**ать? – Блэк настораживается, как пес, почувствовавший добычу.

Если бы я видела его сейчас, я могла бы заметить вспыхнувшую в его глазах похоть. Но я не вижу – я слышу. И мне так же мерзко и противно.

Они смеются – их голоса постепенно затихают. Смолкает стук каблучков.

Я хочу их убить. Я хочу, чтобы они умерли. Все они.

И мысль материальна. Я верю в это – и я желаю им зла. Желаю от всего сердца – искренне и страстно.




4. Гордые души страдают молча


Уже полночь, а я все еще сижу в библиотеке, переписывая картотеку для нашего завхоза. Мои глаза устали и слезятся, мои пальцы ноют от усталости, а спина затекла – но я по-прежнему пишу, склонившись над грубым деревянным столом.

Мадам Пинс уже давно ушла, оставив мне ключи – как староста школы я должна проследить, чтобы никто этой ночью не проник в Запретную секцию. Меня должен был сменить Джеймс Поттер, но я знаю, что он не придет. Я надеюсь, что он не придет.

Я боюсь, что он придет – и мы вновь останемся вдвоем – в пустом помещении. Куда никто и никогда не зайдет. И боюсь того, что может произойти тогда, если я вновь поддамся своей слабости.

Хотя даже если я буду кричать и вырываться – никто не услышит меня. А если и услышит – никто не придет мне на помощь. Я была мерзкой грязнокровкой – я ей и осталась.

Я переписываю фамилии провинившихся – переписываю их проступки – их глупые, невинные шалости – и понимаю, что никто из администрации не знает того, что происходит на самом деле. Они не знают, как мои однокурсники проводят время – не знают, как они напиваются и устраивают безумные оргии, не знают, как они издеваются надо мной.

И я спрашиваю себя – что будет, если директор узнает об этом? Что будет, если попечительский совет узнает об этом? Что будет, если грязнокровка расскажет обо всем, что она видела и пережила… поверят ли ей? И сможет ли это что-либо изменить, пусть не для меня – но для других?

Господь любит мучеников – и, возможно, я была избрана, чтобы показать всю грязную сущность их языческого бытия. И моя смерть откроет заблудшим душам путь в рай…

И я улыбаюсь – счастливо и торжествующе. А потом поднимаю голову, и улыбка замирает на моих губах. И я почти слышу, как бьется мое сердце – часто-часто, как у пойманного в капкан зверька.

Джеймс Поттер смотрит на меня. Смотрит тем же странным, пугающим взглядом, как и утром, и все та же дрожь, все тот же липкий страх постепенно овладевают мною. Мы одни – и именно этого я боялась и боюсь. И мне хочется убежать, закричать – сделать хоть что-нибудь, лишь бы нарушить эту тяжелую, напряженную тишину. И больше никогда – никогда – не чувствовать на себе его взгляда – взгляда Поттера.

Он усмехается и медленно подходит к столу, за которым сижу я. Лениво, словно нехотя, он поднимает одну из только что переписанных мною карточек и, наверное, читает написанное. Или просто смотрит…

А потом вновь переводит взгляд на меня.

И я вспоминаю. Вспоминаю ту липкую тьму, вспоминаю губы и руки – грубые, жесткие объятия. Вспоминаю то странное, необычное и непривычное чувство, когда я растворялась во мраке. Растворялась в синеватой черноте ночи, ночного коридора, вкусе и запахе огневиски, легком, почти неосязаемом опьянении. Тогда я была одна и не одна.

Я краснею. Я чувствую, как кровь приливает к лицу – моя грязная, оскверненная кровь.

А Поттер продолжает смотреть на меня. Пристально. Будто бы хочет запомнить сложную иероглифическую картинку. Дикую и странную китайскую картинку.

Я пытаюсь забрать пергамент из его рук, но неловко задеваю чернильницу, и темная жидкость медленно растекается по деревянному столу. И Поттер смеется – смеется громко и весело – так, как обычно смеются все они, удачно подшутив над паршивой грязнокровкой.

-- Бл*дь, Эванс, ты по-прежнему ни на что не способна.

И его слова разрушают ту цепь воспоминаний, что опутала меня. Я больше не хочу – не хочу – думать о том безумии. Не хочу – и не буду.

Я поднимаю голову.

-- Да, - лишь одно слово срывается с моих губ, но его достаточно, чтобы Поттер перестал смеяться.

Он снова смотрит на меня – так же. И мне становится так же страшно. И так же плохо.

А потом он обходит стол. И останавливается рядом со мной.

Я вскакиваю – быстро и резко – я готова бежать. И лишь кусочек моего сознания помнит, что я хотела стать мессией. Что я хотела изменить мир. И этот кусочек бессильно поддается охватившему меня безумному страху. Я была слабой – и я буду слабой.

Я лишь чуть-чуть помедлила, помедлила – вспоминая и размышляя. И этого хватило Поттеру, чтобы успеть схватить меня за руку. И удержать.

И снова все то же – его губы на моих губах. Он хочет меня – при всей моей наивности и неопытности я чувствую и понимаю это. Хочет так же, как хотел Эммелину. Как хотел многих других. Но я не понимаю почему. И я не хочу.

Вырываюсь. Сопротивляюсь. Впиваюсь ногтями в его запястье. Пытаюсь причинить боль.

Вспоминаю молитву. И пытаюсь обратиться к Господу.

Снова вырываюсь. Спотыкаюсь. И падаю.

Поттер смеется. И прижимает меня к полу.

«Отче наш, сущий на небесах…»

Его руки – его пальцы – они касаются моего тела. Моих обнаженных ног. Моих рук. Моих плеч. Пуговиц моей школьной блузки.

Мне страшно – и дрожь сотрясает меня всю. Я пытаюсь вспомнить – но я не могу. Лишь одна строчка молитвы крутится в моей голове, я вновь и вновь призываю Бога, забывшего и покинувшего меня.

«Отче наш, сущий на небесах…»

Я пытаюсь крикнуть, но он зажимает мне рот ладонью. И я впиваюсь в нее зубами. А Поттер ударяет меня по лицу. Сильно, наотмашь. И я ударяюсь о каменный пол. И мелкие камешки впиваются мне в кожу.

«Отче наш, сущий на небесах…»

Я закрываю глаза – я не хочу смотреть, не хочу видеть. Я лишь чувствую – и мне противно и мерзко. Я больше не растворяюсь во тьме – я больше не одна, и это руки Поттера сейчас блуждают по моему телу, приводят в беспорядок мою одежду.

Это унизительно. И каждое прикосновение глубже втаптывает меня грязь. Опускает туда, откуда я не смогу подняться.

Я слышу его негромкое ругательство. Я чувствую, как моя грязная кровь стекает по моим обнаженным бедрам, и я знаю, что он видит это. И ему, наверное, противно. Как и мне.

Я хочу усмехнуться – но не могу, и вместо смеха из моего горла вырывается полузадушенный всхлип. И я плачу. Слезы текут по моему лицу, и я чувствую их соленый вкус на моих губах.

А Поттер что-то делает там – там – со мной. С моим телом. Мне больно. Мне ужасно, невероятно и невозможно больно. И что-то чужое пытается проникнуть в меня. Что-то инородное, что-то большое, и я пугаюсь, потому что это нечто никогда не влезет внутрь.

И я сжимаюсь. Мои мышцы непроизвольно сжимаются, мешая ему.

И мне становиться еще больнее. И я вновь всхлипываю – от боли, от страха, от унижения. И кусаю губы, пока он продолжает свои действия. Кусаю сильно, остервенело, до крови, до соленого вкуса крови во рту. И глотаю свои горькие слезы.

Я влажная от собственной менструальной крови. И меня тошнит, когда я представляю эту кровь на нем – на нем.

Я слышу его затрудненное дыхание. Его руки блуждают по моему телу. И он внутри меня. Так же, как он был внутри Эммелины Вэнс, когда я застала их в спальне девочек. Не девочек.

«Отче наш, сущий на небесах…»

Его тело напрягается, и я чувствую чужую влагу внутри меня. Меня передергивает. Мне противно, отвратительно мерзко.

И Поттер оставляет меня. Я больше не чувствую тяжести его тела, я ощущаю лишь постороннюю влагу, стекающую по моим бедрам.

И понимаю. Осознаю. Я, наконец, понимаю.

Понимаю, что произошло. Что только что произошло между нами. И мое сознание больше не ставит барьеров для восприятия. Я осквернена. И не только дьявольским даром.

И я кричу – громко и безумно, как сумасшедшая.

Поттер зажимает мне рот. Снова. Он здесь, но я не вижу его. Я никогда больше не открою глаз. Не пошевелюсь. Я хочу умереть. Хочу исчезнуть, раствориться в небытие.

-- Ш-ш-ш… тихо, - шепчет он. Его голос – хриплый, почти незнакомый голос – но это он, и это его слова.

Я плачу, и мои слезы, наверное, стекают по его ладони, зажимающей мой рот.

И я надеюсь, что ему так же неприятно чувствовать грязные слезы грязнокровки, как и ее грязную кровь.

Грязь. Грязь…


5. Твердо зная лучший путь, мы избираем худший


Я встречаю его на следующее утро, когда, вопреки обыкновению, опаздываю на первый урок. Говорят, что если с человеком происходит что-то плохое, его сознание само может блокировать ненужные воспоминания, ограждая от боли. Но у меня все не так.

И когда я вижу Поттера, я вспоминаю. Вспоминаю боль и унижение, вспоминаю неровный каменный пол библиотеки и как я крепко, до боли, зажмуривала глаза.

Я вздрагиваю, когда его взгляд вновь задерживается на мне. И тороплюсь поскорее пересечь пустой коридор.

Я знаю, что Поттер усмехается мне вслед. Я чувствую усмешку в его голосе, когда он окликает меня.

-- Эванс.

Эванс. Мерзкая грязнокровка Эванс. Грязная Эванс. Оскверненная Эванс. Вы**аная им Эванс.

Я останавливаюсь, и пусть мои руки дрожат – пусть. Поттер знает, что я боюсь его, и мне безразлично, что это знание может дать ему преимущество. Он уже получил свое – и темная кровь на моих простынях и ноющая боль между ног напоминали мне об этом все утро. Устало и обреченно я поднимаю голову и встречаюсь с ним взглядом.

В его взгляде нет похоти, или я просто не вижу ее. Мне все равно. Я ненавижу Поттера, я ненавижу весь этот дьявольский вертеп. И, наверное, эту ненависть легко прочесть на моем бледном лице.

-- Завхоз сказал мне помочь тебе с картотекой, Эванс. Эта х**ня должна быть готова к завтрашнему утру для каких-то м***звонов.

От одной мысли о том, чтобы вновь остаться с ним наедине, меня передергивает. Я вспоминаю, как горько и безутешно плакала вчера в душе, смывая кровь, грязь и сперму с моего тела. Меня тошнит. Чуть ли не выворачивает наизнанку, но я с трудом сдерживаю этот позыв.

Наверное, я бледная. Бледно-зеленая. И некрасивая. До отвращения, до ужаса, до крайности некрасивая. И я не понимаю, почему он смотрит на меня, а не на стену за моей спиной. Я не понимаю, почему…

Я киваю. Просто киваю и отвожу взгляд.

Но когда я пытаюсь пойти дальше, Поттер удерживает меня за руку. Я вздрагиваю. Дергаюсь. Почти шарахаюсь, потому что воспоминания тут же охватывают меня, погружают в омут тошноты и отвращения. Унижения.

-- Я сделаю, - с трудом произношу я. – Завтра с утра картотека будет готова.

Поттер продолжает смотреть на меня. Наверное, таким взглядом он когда-то смотрел на Эммелину – и мне противно от одной только мысли об этом. Я грязнокровка, да, но именно это делает меня особенной. Я иная, чужая в этом пристанище дьявола, и мой сатанинский дар не смог изменить меня. Я была и останусь Лили Эванс, которая следит, чтобы могила ее матери на заросла травой.

-- Эта старая с**а сказала, чтобы я помог тебе, - продолжает Поттер.

Я качаю головой.

-- Я справлюсь, - он то ли недоверчиво, то ли просто насмешливо смотрит на меня, и я поспешно добавляю, - всегда справлялась.

Он все еще удерживает меня за запястье, и его пальцы слабо поглаживают мою кожу. Я резко выдергиваю руку. Поттер смеется.

-- Скучала по мне, Эванс?

Наверное, мой ответ написан на моем лице, потому что Поттер кривится, недовольно, словно прикоснулся к чему-то мерзкому.

-- Дай знать, если будут последствия, - почти выплевывает он и проходит вперед. Рывком открывает дверь кабинета и заходит внутрь, вовсе не заботясь о том, что он прерывает урок.

А я стою в коридоре и мелко дрожу. Мне страшно, несмотря на то, что на этот раз все обошлось. И я краснею – краска заливает мое лицо. И я рада, что Поттер этого не видит – он бы смеялся. Как всегда. Как обычно. Как все они.

И я, наконец, решаюсь войти в класс, но в последний момент замечаю пару любопытных глаз, устремленных на меня. Невысокая, тощая девчонка в упор смотрит на меня – наверное, она слышала мой разговор с Поттером. И ее любопытство какое-то странное. Не то, чтобы злорадное – нет, какое-то слишком уж заинтересованное, целеустремленное, как у гончей, взявшей след. И я понимаю, что почти боюсь этой девчонки.

Я глупо застыла в дверях, и весь класс уже давно смотрит на меня. Они пересмеиваются – им весело, что тупая грязнокровка растерялась и опоздала.

Я опускаю взгляд в пол и сажусь на задней парте. За Блэком и Джонс.

Я не успеваю удивиться, почему они сидят вместе, когда замечаю руку Блэка на коленке Джонс. И эта рука уверенно движется выше – вдоль тонкого чулка, приподнимая юбку.

Я вижу, что Гестия смущена – это заметно даже мне. И я невольно задаюсь вопросом – неужели она, подруга Вэнс, не знакома с манерами Блэка и Поттера. Они не принимают возражений.

И я злорадно ухмыляюсь, понимая, что Джонс предстоит пережить то, что пережила вчера я. И это будет справедливо.

Я наблюдаю, как Гестия пытается убрать руку Сириуса. Как она прижимает ее к своему бедру, пытаясь замедлить ее неумолимое продвижение вверх. Как она вопросительно смотрит на Блэка. И как тихо пытается его в чем-то убедить.

И вижу, как она вздрагивает, когда Блэк достигает своей цели. Одной из своих целей.

Он успешно притворяется, что внимательно слушает преподавателя, но в то же время продолжает свои странные действия. Я не вижу, что он делает под юбкой Джонс, но та, наконец, перестает сопротивляться и лишь нетерпеливо ерзает на стуле, навстречу пальцам Блэка.

Я недоуменно прожимаю плечами – Гестия не выглядит униженной или недовольной – напротив, мне кажется, что манипуляции Блэка доставляют ей своеобразное удовольствие. И это странно.

-- Сириус Блэк! – профессор задает какой-то вопрос, и ожидает ответа от Блэка.

Тот убирает руку из-под юбки Гестии, и невозмутимо просит повторить вопрос. А я замечаю, что его пальцы испачканы в чем-то влажном и вязком. Как слизь.

И он вытирает руку о крышку парты, прежде чем выйти к доске.

А я замечаю устремленный на меня взгляд Поттера. Он откинулся на стуле и, чуть повернув голову, наблюдает за мной. И я понимаю, что он видел, как я наблюдала за Блэком и Джонс.

Я краснею. Чувствую, что краснею. Так же, как покраснела Гестия, когда профессор назвал имя Сириуса Блэка.

Поттер что-то небрежно пишет на клочке пергамента и перебрасывает записку Вэнс, сидящей на соседнем ряду. Та беззвучно смеется, прикрывая рот ладонью – она низко склоняется над партой, чтобы профессор не заметил этого.

И мне противно. Привычно противно, привычно мерзко – все так же обыденно – и их развратная жизнь идет своим чередом. И моя жизнь – тоже. Я понимаю, что произошедшее вчера не смогло ничего изменить в моей жизни. Я надеюсь, что навсегда смогу забыть это, что я смогу заставить себя забыть.

А Поттер продолжает смотреть на мне. Не на Вэнс, красивую, ухоженную Вэнс. Не на Джонс – смутившуюся, покрасневшую Джонс, ерзающую на стуле, словно ей внезапно стало неудобно сидеть. Не на других – умных, красивых, чистокровных.

Поттер смотрит на Эванс. На грязнокровку Эванс. На мерзкую Эванс.

На меня.


6. Именинница


Я ненавижу Поттера. Мое тело ненавидит Поттера. Каждая нервная клеточка моего тела ненавидит Поттера.

Эта ненависть переполняет меня. Она кипит, как адское зелье в котле Сатаны, брызжет во все стороны едкими, обжигающими каплями – все глубже и глубже выжигая на моей коже печать грешницы. Я грешна. И я отвратительна.

Мне плохо. Мне плохо физически и морально – тупая боль обручем сжимает мою голову, иголочками впивается в спину и живот. Меня почти постоянно тошнит – и я не могу есть. Не могу заставить себя проглотить хоть кусочек – потому что горло, сжимаясь, выталкивает его обратно.

Я бледная. Бледнее, чем обычно, и круги под моими глазами стали еще темнее и заметнее. Я некрасивая. Я всегда была некрасивой – всегда считала себя некрасивой, ибо быть красивой – грех, печать порока, заставляющая мужчин отдаваться грязным животным началам.

Но это не помогло мне однажды. И вряд ли поможет снова.

Хотя я до крайности некрасивая. Сейчас, когда боль не оставляет меня ни на минуту, когда кровь, сочившаяся из моего тела, внезапно перестала течь, нарушая установленный природой цикл, когда мои волосы безжизненно потускнели, а ногти начали ломаться – я некрасивая. Абсолютно некрасивая. И я не могу представить, что Поттер сможет посмотреть на меня еще раз.

Но он смотрит на меня. Иногда дерзко и насмешливо, словно напоказ, иногда украдкой, когда ему кажется, что я не замечаю этого. Его внимание ко мне противоестественно и неправильно – и моя душа – если она у меня еще есть – сжимается от отвращения. И ненависти. Я ненавижу Поттера. Я хочу убить Поттера. Я хочу купаться в его теплой, чистой крови – я хочу плавать в ней, как плаваю в холодном горном озере. Я хочу разрезать его тело на множество мелких кусочков и пойти к хижине лесника кормить его диковинных животных.

Я люблю их. Я люблю их за то, что они порою отвратительны. Но они отвратительны потому, что это заложено в них природой. Отвратительны естественно… не так, как мои мучители. Не так, как они.

И животные любят меня. Радуются, когда грязнокровка Эванс кормит их остатками своего завтрака. И Хагрид, лесник, тоже любит меня. Потому, что я чем-то похожа на него – я такой же изгой в стенах школы. Только он, в отличие от меня, никогда не признается в этом даже самому себе.

А когда я умру, мое тело будет съедено какими-нибудь тварями. Они обглодают мои косточки – и уже ничто не будет напоминать миру о моей грязной крови. Когда я умру, моя кровь свернется, как пенка, образующаяся на кипящем молоке. И безжизненно стечет вниз, образуя синеватые трупные пятна.

Сегодня не Поттер смотрит на меня. На меня смотрит Вэнс – злая, самовлюбленная Вэнс. Смотрит пристально, подозрительно, словно зная о чем-то, о чем я молчу, скрывая свою боль под маской отчуждения. Словно кто-то о чем-то узнал. Словно она, неуверенная в себе и Поттере, решила отомстить.

И привычное слово «вы**ать» в их разговоре настораживает меня. Потому что его сказала Эммелина Вэнс. Сказала, обращаясь к Блэку. И взгляд Блэка переметнулся на меня. Почти равнодушный, безразличный взгляд. Словно оценивающий качество товара.

Я не знала, что задумали они. Я находилась в сладком неведении, пока, наконец, они не настигли меня там, где я меньше всего могла этого ожидать.

В моем убежище.

Их четверо – болезненно-возбужденная Вэнс, меланхоличная Джонс, равнодушно-презрительный Блэк и Петтигрю. Питер Петтигрю.

И они смотрят на меня с каким-то злым, животным огнем в глазах – и я почти чувствую вонь похоти, исходящую от них.

Я хочу убежать – но я не могу - страх сковывает меня, замедляет мои движения, и время становится вязким, липким, как подсыхающая кровь. Как мед. Как кровь с медом.

Как в тумане я слышу голоса Блэка и Вэнс – они что-то говорят мне – мне? Говорят о чем-то мерзком, противном и отвратительном, грубо и резко – как всегда говорят они.

А потом Блэк хватает меня за волосы, и моя голова бессильно откидывается назад. Вэнс смеется – возбужденно, бесстыдно. Руки Блэка блуждают по моему телу, исследуют меня как-то иначе, чем делал это Поттер. Но Поттер был пьян. Блэк же, напротив, трезв.

Я опять слышу его голос – он раздается рядом с моим ухом.

-- У нашего друга сегодня праздник, и мы решили подарить ему женщину, - иногда Блэк говорит мягко, без режущих слух грубых слов – и тогда я вспоминаю, что он – потомок древних родов, оскверненных дьяволом еще в темные времена.

И он толкает меня к Петтигрю.

Тот боязливо морщится, разглядывая меня, как диковинную зверюшку.

-- А она не будет сопротивляться?

И вновь взрыв хохота, и я вижу, что Вэнс абсолютно некрасива, когда смеется. В ней нет больше томного аристократизма – она обычная, обычная до какого-то мерзкого предела. Обычнее меня. Обычнее грязнокровки.

Блэк вновь подходит ко мне и выворачивает мне руки за спину.

-- Теперь – нет. Вперед, малыш Пэтти.

Петтигрю медлит. Переводит взгляд с меня на Вэнс и Джонс. Потом на Блэка.

-- Вы**и ее, Пэтти, - сладким голоском произносит Эммелина. – Вы**и так, чтобы она сдохла.

И Петтигрю, наконец, подходит ко мне.

Его руки влажные от пота. Это мерзко, но еще отвратительнее, что они – они – не отрываясь смотрят за его действиями. Смотрят, как Петтигрю задирает мне юбку.

Смотрят как…

Мне больно. Мне больнее, чем было когда-либо раньше. Мне больнее потому, что моя менструальная кровь больше не облегчает ему проникновение внутрь.

И мне кажется, что эту боль невозможно терпеть.

Я кричу – кричу от боли – кричу громко, пока Блэк не зажимает мне рот, пугаясь, что кто-то услышит этот вопль.

Я слышу смех Вэнс, слышу, как шокированная Джонс не выдерживает и выбегает из комнаты. Да, наверное, это мерзко.

А потом Петтигрю останавливается. И я, приоткрыв глаза, вижу Поттера.

Он смотрит на меня. Смотрит мимо Вэнс, мимо Петтигрю, мимо Блэка. Смотрит прямо на меня. На мерзкую грязнокровку. И я хочу его убить. Хочу убить их всех, вновь надругавшихся над моим телом.

И вдруг в глубине моего сознания вспыхивает надежда. Глупая, робкая, но все же надежда.

Поттер смотрит на меня, и я надеюсь. Надеюсь, что он скажет им оставить меня в покое. Что он – Поттер – защитит меня.

И надежда крепнет. Крепнет, потому, что он продолжает смотреть на меня.

Бесстыдно, нагло, но мне кажется, что где-то в глубине его взгляда сокрыто сочувствие. И каждая клеточка моего тела умоляет Поттера помочь мне.

Просит.

И Поттер усмехается.

Отводит взгляд.

И уходит, оставляя меня наедине с моим страданием…


Эпилог: Глазами грязнокровки


Я грешна, святой отец.

Я не рассчитываю на прощение – нет, я не заслуживаю его. Бог отверг меня однажды – и я не верю, что он примет меня обратно – меня, раскаявшуюся грешницу.

И я собираюсь совершить еще один грех. Последний.

Но прежде выслушайте мою исповедь.

Мой отец сидит в тюрьме. Он осужден пожизненно, потому что шлюха, которую судьба заставила меня называть мачехой, толкнула его на убийство. Он носит свою полосатую робу заключенного, а она ездит на шикарных автомобилях своих любовников и пахнет дорогими духами.

Могила моей матери заросла травой. Три раза в год я привожу ее в порядок, работая до кровавых мозолей на руках, но каждый раз все возвращается на круги своя. Такова судьба.

Моя сестра живет в пансионе при церкви. Она молится господу за души отца и матери, и за мою, оскверненную дьявольским даром, душу.

Я проклята. Печать проклятия выжжена на моем теле задолго до моего рождения – я осквернена дьявольским даром.

И Господь отправил меня в чистилище, дабы испытать меня.

Я грешна. Святой отец, я грешна, я погрязла в пучине своих грехов.

Я ненавижу своего мужа – женившегося на мне лишь потому, что женщина, которую он хотел бы видеть своей женой, должна быть бесконечно покорна. И он сломил меня – сломил мою волю, надругался над моим телом – сделал так, чтобы я никогда не смогла подняться.

Но он любит. Меня. Это смешно, это глупо и странно – но он любит меня. Его отношение ко мне наполнено странной нежностью, невозможной, жестокой нежностью, и каждый раз, когда он касается моего тела, я чувствую эту любовь. Эту грязную, дьявольскую любовь – порочащую само это светлое чувство.

Но это не похоть – это любовь. Его любовь ко мне.

И я делаю вид, что отвечаю ему взаимностью. Я лгу – каждую минуту, каждую секунду своей никчемной жизни – я лгу. Ложь стала частью меня – и я никогда не была искренна. Я ненавижу своего мужа. И я люблю – вопреки всему, я люблю.

Мне жаль нашего ребенка, которому придется вечно нести печать моего греха. Быть сыном той, которая выжила. Выжила вопреки всему – и, возможно, он тоже выживет.

Я не была избранной – не была той, которая должна была принести свет Бога заблудшим душам. Я грязна – я была и осталась грязнокровкой. И моя ненависть – я лелеяла ее, надеясь, что когда чаша моего терпения переполнится, она выплеснется кровавой волной.

И мои руки в крови.

Я убила их.

Я предала их.

Я совратила их.

Я отомстила им.

И я не раскаиваюсь – нет, святой отец, я не раскаиваюсь. Я бы сделала это вновь, я бы вновь убила их. Я бы вновь и вновь перечисляла Упивающимся Смертью – как это образно, святой отец, - их имена. Я бы вновь и вновь совращала друзей моего мужа, вновь и вновь толкала их на путь предательства.

И я бы убивала их – так, как убивала раньше.

Я знаю, что я умру, я обречена.

Святой отец, вы знаете, что ждет меня после смерти – тот же ад. Я прошла через него, и я пройду снова. Я могу – я способна. Я буду вечно гореть в огне, и пусть моя душа не знает покоя, поверьте, святой отец, это стоит того.

Но…

Но…

Мой возлюбленный – я знаю, что он попадет в рай. Я знаю, что когда я убью его, он пойдет навстречу свету, не задерживаясь во тьме. А я останусь одна. Вновь одна во мраке.

Передайте ему – я знаю, вы можете, святой отец, Господь с вами – передайте ему…

Скажите, что я жалею лишь о том, что я родилась. Что я появилась на свет с печатью первородного греха.

Скажите, если бы я была иной – я любила бы его.

Любила бы иначе, искренне и чисто. А не грязно и порочно, как люблю я.

И вся та грязь – вся моя грязная любовь – святой отец, пусть он не вспоминает обо мне. Никогда.

Пожалуйста, святой отец…

Скажите ему, что я любила его. И буду любить. Любить так, как умею только я.

Простите, святой отец.

Простите меня.

Простите за то, что я видела этот мир так – смотрела на него через призму ненависти и злобы. Бессильной злобы. Простите за то, что я была слабой. Простите.

Я упаду на колени и буду молить Господа – не за себя – за них. За тех, кого я люблю и ненавижу.

Простите меня.

Прости меня, Джеймс.

Прости…

Когда дьявольский огонь в моих глазах навсегда погаснет, я перестану быть грязнокровкой.

И ты больше никогда не узнаешь, каково это, смотреть на мир так.

Глазами грязнокровки…


End

@темы: фандом, ХогНет, винил